«Суд над чикагской семеркой» — новый фильм знаменитого сценариста и чуть менее (пока) прославленного режиссера Аарона Соркина, посвященный столкновениям судебной машины и протестантов против войны во Вьетнаме в Чикаго конца шесятидесятых.

Соркин снял образцовую судебную драму в лучших американских традициях, выбрав сюжет столь же исторический, сколь и характерный для современной повестки. В августе 1968 года во время съезда Демократической партии в Чикаго прошли антивоенные протесты, которые закончились жестким разгоном и задержанием организаторов.

Судебный процесс над ними должен был стать показательной (10 лет тюрьмы за подстрекательство к бунту) поркой со стороны новой никсоновской администрации, однако в итоге обернулся эпическим актом неповиновения и даже в некоторой степени тем, что Аллен Гинзберг (один из эпизодических персонажей этого кино) называл маршем-спектаклем. Фильм Соркина — подробная фиксация того, как омерзительная восьмерка превращается в великолепную семерку (поскольку юридические претензии к Бобби Силу из «Черных пантер», восьмому обвиняемому, в конце концов переросли в отдельный процесс).

Иногда Соркин пересказывает историю максимально близко к тексту — например, речь Эбби Хоффмана (Саша Барон Коэн) в суде. Иногда импровизирует: так, в фильме Джерри Рубина (Джереми Стронг) берут под стражу в момент, когда он героически спасает активистку от изнасилования в облаке слезоточивого газа, в то время как в реальности Рубин был арестован на следующий день по дороге в ресторан. Сцена, в которой грузный пацифист Дэвид Деллинджер (Джон Кэрролл Линч) бьет с разворота в челюсть судебному приставу, — тоже плод соркинского воображения.

Художественные преувеличения тут призваны даже не расцветить не самый увлекательный на свете жанр судебного разбирательства, но, скорее, сделать историю максимально архетипической и предусматривающей все будущие ходы и извивы. В конце концов сам Соркин — давний приверженец Демократической партии, так что, конечно, это кино во многом предвыборное и напрямую утверждающее соответствующий пакет ценностей.

С этим, вероятно, как-то связана и тенденция к сдержанности: фильм не то чтобы лопается от буйной благодарной фактуры конца шестидесятых. Ну да, тут немного курят гашиш, слегка сжигают лифчики в костре и упоминают роман Джеймса Болдуина, но в целом приметы конкретного времени тут — дело десятое. Перефразируя В.С.Высоцкого: про нас про всех — какие, к черту, йиппи.

В самом деле: реальный срок за крик протеста, полицейские, снимающие жетоны перед бойней, подросток, лезущий на фонарь, и вечный вопрос «кто первым начал беспорядки?» — сюжеты слишком знакомые, от Чикаго тех лет до современных Минска и Москвы расстояние длиной буквально в один этот двухчасовой фильм.

По Соркину, протест и выбор — вопросы в первую очередь психологические, раскол происходит не в обществе (Америк не две, а как минимум три: собственно протестующие, власть и обыватели), но и в голове, общественное право здесь держится на истерических слияниях и мгновенных разногласиях. Поэтому прокурор подвержен сомнениям, а адвокат склонен к истерикам. Ибо на самом деле никто ни в чем не уверен.

Демократия — это когда каждый постоянно с кем-то сравнивается, и сравнение вечно не в чью-то пользу (эпизодическая активистка тут не преминет сообщить, что черные мужчины в постели лучше; «не потому что больше, а просто лучше»). При этом все так или иначе обречены на сосуществование — и Рубин, и Хоффман вполне мирно беседуют в парке со своим врагом-обвинителем.

Ключевая фраза «Суда» звучит так: «Весь мир смотрит». Бунт зачастую принимает форму стендапа, а один из подсудимых в какой-то момент называет процесс «Оскаром» протеста. По сути, всем начинает управлять зрелище, и именно непосредственное восприятие становится синонимом свободы. Фильм не случайно начинается с хроники убийства Мартина Лютера Кинга — в этом кино очень немного говорят о собственно идейной составляющей протестов тех лет, но сама смерть на миру куда как красна. Весь мир смотрит — и сам факт этого жадного внимания выводит явление за рамки любой законности, этики и идеологии, в сферу чистого мессианства. Не случайно Хоффман в фильме говорит: «Нас не арестовали, нас избрали».

Это фильм, в сущности, о том, что победа всегда остается за пронзительно красивым жестом, и финал «Суда» восхитителен в своем лиризме (буквально как в «Обществе мертвых поэтов»). Когда вечно сомневающийся студенческий лидер Том Хейден (Эдди Рейдмэйн) начинает зачитывать в суде список из почти пяти тысяч погибших во Вьетнаме, это выглядит как мгновенное единение со всем человеческим родом, чего не выдерживает никакая политическая ориентация. На это указывал еще американский социолог Роберт Стотон Линд: по его мысли, для радикального интеллектуала правда должна иметь биографический, а не только идеологический контекст. Собственно, решающая отмазка в суде примерно и сводится к притяжательному, можно сказать биографическому, местоимению: да, ваша честь, мы хотели пролить кровь, но эта кровь — наша.